Николай Михайлович Амосов

Николай Михайлович Амосов (1913–2002) родился в деревне Ольхово Вологодской области. В 1939 г. окончил Архангельский медицинский институт. В течение всей войны с Германией и Японией работал ведущим хирургом военно-полевого госпиталя. Награжден боевыми орденами и медалями.

После войны работал главным хирургом Брянской области, затем руководителем клиники торакальной хирургии Киевского НИИ туберкулеза и грудной хирургии. В 1955 г. организовал и бессменно руководил клиникой сердечной хирургии, преобразованной в 1983 г. в Институт сердечно-сосудистой хирургии. Первый директор этого Института – одного из крупнейших кардиохирургических центров в мире. Параллельно с 1959 по 1990 г.– руководитель отдела биокибернетики Института кибернетики АН Украины.

Основоположник сердечной хирургии и биологической кибернетики в Украине. Создатель отечественной школы кардиохирургов. Основатель новых направлений в сердечной хирургии. Автор многих методов хирургического лечения пороков сердца, создатель антитромботической модели искусственного клапана сердца.

Доктор медицинских наук, профессор, академик НАН и АМН Украины, Заслуженный деятель науки Украины. Автор более 400 научных трудов, 19 монографий. Лауреат Ленинской премии и Государственных премий Украины. Герой Социалистического Труда. Член многих международных научных обществ.

Общественный деятель, депутат Верховного Совета СССР пяти созывов.

Известный писатель и публицист, автор более 10 произведений, изданных во многих странах мира.

Почетный директор Института сердечно-сосудистой хирургии АМН Украины.

– Глубокоуважаемый Николай Михайлович! Вы один из самых известных в нашей стране врачей. Благодаря многочисленным книгам, интервью, публичным выступлениям, Вы – очень популярный человек. О Вашей жизни многое известно, но, в основном, о её второй половине. А читателям хотелось бы узнать, кто были Ваши родители, как Вы начинали свою жизнь, почему стали врачом и почему хирургом?

Моя мама была сельской акушеркой, проработала 25 лет. Отец был кооперативным работником, еще дореволюционным. И отец, и мать происходили из крестьян. Отец нас оставил, и воспитывала меня мама; так что все мои родители – это мама. Она была замечательной женщиной, типичной интеллигенткой, хотя и очень бедной. Ничего не брала у своих рожениц, в бога не верила. Но не стоит говорить об этом. С медициной я был знаком с детства, помогал маме в аптеке. Это был земский сельский фельдшерский участок, так что она и аптеку «вела». Я все время слышал о болезнях, хотя и не собирался стать врачом. Поскольку жили мы очень бедно, мне ничего не оставалось, как закончить в Череповце механический техникум. После него три года работал механиком на электростанции в Архангельске.

Я очень много читал дома, все время читал. У меня были намерения насчет науки, чтобы удовлетворять любопытство, хотя никаких притязаний на карьеру не было. После двух лет работы поступил во Всесоюзный заочный индустриальный институт. Честно скажу, что мне грозила армия, а в армию мне вот так не хотелось (проводит большим пальцем поперек горла). Я долго думал, куда пойти учиться, но в Архангельске был только один инженерный вуз, а это меня не интересовало, хоть я и работал техником. Поэтому я поступил в Архангельский медицинский институт в расчете на науку и пятилетний курс прошел за 4 года. Первые два курса окончил за год, т.к. имел задел после учебы в индустриальном институте (физика, химия, политика и т.д.). 1 июля 1939 года я его закончил, а в феврале следующего защитил диплом в индустриальном. Оба диплома, кстати, были с отличием.

Меня оставили в аспирантуре по военно-полевой хирургии. За год поменял три кафедры, но ничего мне не нравилось. Бросил аспирантуру и уехал в родной Череповец ординатором в межрайонную больницу. Шефом у нас был Стасов, брат той самой Стасовой – соратницы Ленина.

Началась война, и я пошел на фронт. Меня сразу взяли ведущим хирургом подвижного полевого госпиталя «на конной тяге». Не потому, что я был таким уж опытным и умным. Просто хирурги из Ленинграда не приехали вовремя, а госпиталь нужно было отправлять. Так я и прослужил от начала до конца в одной должности в одном госпитале войну с Германией, потом с Японией. Демобилизовался в 1946 году.

Так что хирургом я стал случайно. В институте меня прельщала теоретическая медицина, я даже не ходил на дежурства, но получилось так, что аспирантуры, кроме военно-полевой хирургии, не было. Но война меня по-настоящему приобщила к хирургии. Там я познал хирургическую страсть – одну из самых сильных страстей. И, кроме того, я научился оперировать все, поскольку ранения ведь не выбирают локализации: оперировал и череп, и кишки, и руки, и ноги, сосуды.

Мне было очень трудно демобилизоваться с Востока, но там главным хирургом был профессор Бочаров, впоследствии мой близкий друг, ученик знаменитого Сергея Сергеевича Юдина. Он познакомил меня с Юдиным, который и помог освободиться от армии. К нему в институт Склифосовского и пошел заведующим операционным корпусом. Проработал всего 3 месяца, делать мне ничего не давали. Им нужны были мои инженерные знания, чтобы налаживать немецкие стерилизационные установки и прочее оборудование. Это мне скоро надоело. Жизнь была очень тяжелой, жена училась в пединституте (мы поженились на войне, она была операционной сестрой), но тяжести жизни я бы пережил, ведь я не был избалован. Но без хирургии я уже не мог. На войне я написал аж 3 кандидатских диссертации, хотя до этого вообще не видел ни одной.

Меня пригласили в Брянск главным хирургом области, и там я уже развернулся вовсю. Работал в хорошей областной больнице, оттуда защитил кандидатскую, которую подал сразу после войны, начал заниматься лёгочной хирургией в большом объеме. Вначале это был рак и гнойные заболевания, а потом уже и туберкулез. И докторскую защитил именно на материале туберкулеза (в 53 году, в апреле).

– А как Вы оказались в Киеве?

Моя жена, только окончившая заочно пединститут, очень хотела стать врачом. Она уехала в Киев, поступила в мединститут. А я приехал в Киев с докладом, познакомился с А. С. Мамолатом, директором тубинститута. Привез целый чемодан диссертационных срезов лёгких, чтобы проконсультироваться с патологоанатомом. Меня стали уговаривать: «Приезжайте к нам работать». Жену в Киеве приютили жить при тубинституте, за ней переехал и я. Мне дали отделение, правда всего 20 коек, но пообещали потом больше. Еще в госпитале инвалидов войны открыли отделение на 50 коек для раненых в грудь.

Оперировал много, так что по туберкулезным резекциям у меня был самый большой материал и наилучшие результаты в Союзе. Именно поэтому в 55 году предложили программный доклад по резекциям лёгких на Всесоюзном съезде хирургов. До этого еще из Брянска докладывал на Всесоюзной конференции по грудной хирургии. Александр Николаевич Бакулев после выступления сказал: «Вот бы кандидатская была!» «Да у меня уже докторская готова». «Так давайте!». Он ее честно прочитал и направил в Горький на защиту. Оппонентом моим был теперь известный академик, а тогда молодой хирург Б.А.Королев.

– За операции на лёгком Вы получили Ленинскую премию. Как же стали кардиохирургом? Что же было потом?

Потом мне предложили кафедру в мединституте, а через год открыли новую кафедру грудной хирургии в институте усовершенствования. После съезда в 55 году Бакулев приглашал меня к себе в Москву, но я поставил ему ряд условий, которые он не мог принять, да еще московские интриги... В общем, не поехал я в Москву и, наверное, зря. С 55 года начал заниматься сердечной хирургией. Мы тогда еще совершенно не владели наркозом. Был только масочный наркоз, а он не годится для сердечной хирургии, вообще для грудной хирургии.

– Как же Вы оперировали на лёгких?

Все операции я проводил под местной анестезией. Сделал более тысячи резекций легких. Результаты при этом были лучше, чем при наркозе. И даже первую комиссуротомию я попытался сделать под местной анестезией. Больной чуть не умер на столе.

Я вспоминаю, как в те годы приезжал известный английский анестезиолог Макинтош. Попросил показать ему, как делают под местной анестезией пневмонэктомию. Ему очень понравилось, но он сказал, что больной нужно присвоить звание дважды Героя. (Смеется.)

В общем, пришлось осваивать интубационный наркоз.

– Я слышал, что анестезиологию в Украине начинали Вы...

Первый раз я сам интубировал больного, а кто-то давал наркоз. В 1957 г. у нас организовали цикл по анестезиологии, и я его вел. Побывал в CША, привез литературу. А потом к нам пригласили А.И.Трещинского, я ему передал кафедру, и после этого в Украине уже была своя анестезиология. Точно также мы у себя впервые применили искусственную почку, т.к. у больных были почечные осложнения.

Во время конгресса в Мексике в 1957 г. я увидел операцию с искусственным кровообращением. Мы смотрели ее вместе с Б.В.Петровским. Ничего не понимали. На все деньги, что у меня были ($10), я купил трубки. Но нужен АИК. И здесь единственный раз (если не считать кибернетики) мне пригодились инженерные знания. Надо было делать чертеж, создавать конструкцию. Вот говорят, что я изобрел АИК. Ничего принципиально нового я не изобрел, просто скомпоновал машину, но свою. В.Д.Братусь, тогдашний министр здравоохранения, выделил тысячу рублей и техники изготовили по моим чертежам «машину». Экспериментировали на собаках, все они умирали. Через год в 1958-м я попробовал на больном. Больной тоже умер. Меня очень мучила совесть, и я долго не решался повторить операцию. Наконец, в 60 г. я провел еще одну операцию, на этот раз удачную. Помню, это был детдомовский мальчик лет 15-ти, а операция была сложная – тетрада Фалло. После этого сердечная хирургия пошла. За год сделали 50 операций с АИК, и было всего 5 смертей.

– А в Москве в это время уже оперировали с АИК?

В Москве А.А.Вишневский первую операцию сделал за несколько месяцев до нас, Бакулев – чуть позднее, на английском АИКе. В том же году оперировал Петр Андреевич Куприянов в Ленинграде. Таким образом, в течение полугода в четырех центрах начались операции с искусственным кровообращением. Но мы были активнее всех и у нас долго еще (а может и до сих пор) был самый обширный материал по таким операциям. Правда, я не оперировал коронарных больных. В 1974 г. Геннадий Васильевич пробыл в США 6 месяцев, и по возвращении начал делать коронарные шунтирования. (Г.В.Кнышов – нынешний директор Института сердечно-сосудистой хирургии АМН Украины. В.М.)

– Почему Вы не сделали пересадку сердца? Ведь, как говорили, готовились к ней.

В 68 г. вскоре после Бернарда мы, действительно, готовились к такой операции. Оборудовали стерильные комнаты (тогда особое внимание уделяли инфекции), все продумали, экспериментировали на собаках, хотя безуспешно. Вообще говоря, экспериментальная проработка сердечной хирургии была у нас поставлена из рук вон плохо. Никак не могли дождаться положительных результатов на собаках. В конце концов, взяли обреченного больного. Скорая привезла женщину с разбитой головой. Установили, что мозг умер. Внизу родственники плачут. И совесть мне не позволила у живого еще человека взять сердце. Психологически не мог через это переступить. Больше мы не пробовали, и все приготовления пошли прахом. Все равно мы были совершенно не готовы. У нас не было соответствующей реанимационной службы, не было иммунологии. Надо называть вещи своими именами – мы были несостоятельны.

– Николай Михайлович! Расчетная потребность населения Украины в аортокоронарном шунтировании намного превышает количество операций, которые реально проводятся в год. Почему?

Институт мог бы делать больше АКШ. Нет больных. К нам их не направляют. А приезжают больные тяжелые, запущенные, они умирают в 5% случаев. В отдельные годы бывает и 6%. Терапевты говорят больным о смертности, и те не готовы рисковать. За рубежом показания к шунтированию основываются на тщательном обследовании, а у нас на уровне терапии ничего этого сделать нельзя, т.к. ангиографических установок нет, и терапевт должен все решать по ЭКГ, по клинике, по рентген-снимку. Мы организовали обследование у себя, но все равно больных нет.

В 1988 году мы сделали 1860 операций с ИК при пороках сердца. Это было гораздо больше, чем в бакулевском институте. Могли делать 500–600 АКШ, а делали 100–150, от силы 200. Теперь количество операций уменьшилось примерно на треть, потому что нет больных. Процентов на 20 снизилось поступление жителей Украины, почти исчезли больные из других республик, т.к. это дорого.

– А как в России?

Там, насколько я знаю, такая же картина. Больные платят больше, чем у нас.

Сегодня наше здравоохранение в ужасающем состоянии. Не хватает буквально всего, кроме, разве что, врачей. Мне кажется, хуже быть не может.

– Какой вы видите выход из этого положения? Что думаете о страховой медицине?

Я думаю, здравоохранение не погибнет. Раньше тоже все говорили, что у нас плохо. Это неверно. Во всем мире государство тратит на здравоохранение 6–10% своего бюджета. Столько же тратило и наше государство. Т. е. по процентам вроде было нормально. Но реально, в абсолютных цифрах денег на душу это в 10 раз меньше, чем в США. А мы хотели работать как в Союзе, а лечиться как в Америке. По этим деньгам у нас было более-менее приличное здравоохранение (медицина гораздо хуже).

Сейчас все возлагают надежды на страховую медицину. Надежды эти пока неоправданны, и вот почему. За рубежом страховая медицина построена так – 3% от зарплаты платят работающие, 3% – работодатели. И в целом, нагрузка на производимую продукцию составляет 6%. У нас граждане платить 3% не могут, т.к. зарплата мизерная и, к тому же, выплачивается с опозданием. Да и у предприятий денег нет, а половина из них вообще стоят. Сейчас единственная возможность – государственное здравоохранение. Маленькие деньги, но для всех граждан. В то же время нужна и частная медицина. Симбиоз ее с государственной сейчас представляется мне наиболее реалистическим. Потому что собралось уже достаточно много богатых людей. Во всяком случае, 10% наших богатых по сравнению с 10% бедных имеют доходы в 15 раз большие. Пусть платят. Кроме того, опубликованы данные о том, что самые бедные, получая $5 в месяц, тратят 25. Теневая экономика дает дополнительную подпитку.

– Не думаю, чтобы частная медицина стала делиться деньгами с бюджетной. Значит, элитные клиники – для богатых, а для остальных – наши теперешние больницы?

Для того, чтобы частная медицина поделилась с государственной, надо создать смешанные учреждения, где будут платные и бесплатные койки. Узаконить это. И еще: нужно брать с больных умеренные деньги, чтобы поддержать финансы больниц. Сейчас это противозаконно. А надо разрешить.

Нечто подобное практикуется в нашем институте. Пациенты, которым нужна очень дорогая операция с ИК, платят 700 гривен на лекарства. Боялись, что останемся без пациентов. Но только 15% больных не могут уплатить и уезжают без операции. Вот для них нужны благотворительные фонды. Это у нас в стране совершенно не организовано. Каждая больница должна иметь такой фонд и солидный попечительский совет с авторитетным председателем. Тогда комиссия выделит деньги фонда для самых неимущих. Так что частная медицина может облегчить ситуацию. Нужно это узаконить.

– Медицина на рубеже XX и XXI веков достигла, безусловно, впечатляющих успехов. Трансплантология, искусственные органы, пренатальная коррекция пороков развития, генная терапия болезней и многое другое. Что Вы можете сказать о состоянии медицины в Украине сегодня?

Я думаю, что в медицинской науке мы сильно отстаем. Модно говорить, мол, умы у нас замечательные, были бы средства... Конечно, В.В.Фролькиса можно назвать ученым мирового класса. Но таких – единицы. Интеллектуальный потенциал ученых недостаточно высок, и оборудования нет, и связей с заграницей было мало, и языки стали изучать по-настоящему только лет 5–10 назад. Поэтому и отставали. А теперь из-за отсутствия денег будет еще хуже. Думаю, что не догоним. Я не пессимист по натуре, скорее реалист. Просто здраво рассуждаю: научно-технический прогресс очень быстро идет вперед, и нельзя в науке отставать, а потом догонять.

– Николай Михайлович, Вы часто критикуете наших практических врачей. Наверное, справедливо: они меньше знают и ещё меньше умеют по сравнению со своими западными коллегами. Почему так сложилось? Какой выход из этого положения?

Действительно, считаю, что наши врачи мало знают, а терапевты еще и мало умеют. Но вот наш институт за время перестройки и независимости, после того, как я уже сдал свое директорство, очень сильно продвинулся вперед. Стали оперировать таких больных, таких маленьких детишек, которых при мне оперировать не умели. Потому что резко увеличились контакты с Западом, народ очень охотно туда ездит, к нам приезжают, и все это очень обогащает. Таким образом, мы получили возможность сравнивать наших хирургов с иностранными. В общем, наши оперируют не хуже, хотя там есть такие асы, которые работают лучше наших асов. Но средний уровень у нас достаточно высок. Просто мы очень мало оперируем. У нас в институте 30 хирургов оперируют с АИК. На Западе было бы 5–6, и каждый делал бы по 200 операций в год. Мы же вынуждены из-за низкой зарплаты платить хирургам операциями, т.к. им это доставляет удовольствие. Что же касается интеллекта, то при всем моем оптимизме скажу, что знания наших врачей ниже, чем там.

Кроме того, наш врач безответственен. Помрет больной – и помрет. Что-то я не помню, чтобы кого-нибудь судили, кроме явных преступников. И то – посидит 3 месяца, и выпустят. А в Штатах чуть что – сразу в суд. Врач там постоянно под дамокловым мечом. И это заставляет все время шлифовать квалификацию. А наш не учится. Конкуренции нет, отбора нет. Хотя есть и книжки, и специализация, но отсутствуют стимулы к повышению знаний. Личные доходы от этого не зависят. Поэтому та не очень хорошая медицина в передовых учреждениях массой практических врачей не реализуется. У них нет желания, нет необходимости, и они попросту ничего не читают.

Надо создать конкуренцию, сократить количество врачей втрое. Появится частная медицина, к хорошим врачам будут стоять очереди, и это будет стимулом. И, конечно же, надо перестраивать мединституты. Этот блат при приеме, при экзаменах – это же черт знает что. Слыхали такой термин «позвоночники»? Я уже не говорю об элементарных взятках.

– Что тут скажешь?! Давайте сменим тему. Что Вы сейчас пишете?

Я от практической медицины отошел. Как только перестал оперировать (4 года прошло), это дело меня перестало интересовать. Хирургию заменить нечем. Нужды во мне в институте нет. Бывшие мои ученики всё знают сами. Поэтому занимаюсь философией, кибернетикой и всякой всячиной. Пишу теоретические книжки. «Кредо», «Разум, человек, общество, будущее». Вот сейчас в Москве вышла моя новая книга о здоровье. Следующая будет снова теоретическая – «О самоорганизации в биологических и социальных системах». Художественную собираюсь написать и, наверное, напишу.

– А что из написанной прозы считаете самым удачным?

Так я ответить не могу. Самой известной была, конечно, повесть «Мысли и сердце». Ее перевели на 30 языков. И фантастику за границей издавали. Потом была «Книга о счастье и несчастьях». Об институте, с реальными лицами.

– Вы ещё были общественным деятелем, Депутатом Верховного Совета СССР...

Я не считаю, что был общественным деятелем, просто любил читать лекции, отсюда все и пошло. Написал несколько статей в «Литературной газете», «Неделе». Это мне тоже нравилось. И недавно опубликовал статью в «Зеркале недели» о проблемах медицины. Спектр моих потребностей сильно изменился. Я и раньше не страдал излишним тщеславием, а теперь совсем равнодушен.

– Оставили ли Вы медицинскую кибернетику?

Моей любовью была только хирургия, а кибернетика – это «интеллектуальная любовь», это просто интерес. Медицинской кибернетикой не занимаюсь давно, с тех пор как закончили с диагностическими машинами, уже лет 20. Меня очень интересовал искусственный интеллект. Были книги «Алгоритм разума», «Моделирование мышления», «Природа человека». И сейчас меня волнуют не медицинские аспекты кибернетики, а социальные, психологические. Не могу сказать, что я что-то сделал значительное, но мне очень интересно. Этим я живу.

– Николай Михайлович, расскажите, пожалуйста, о Вашем собственном опыте «омоложения». Вы рассказали о нем в книге «Эксперимент». Каковы результаты сегодня?

«Омоложение через большие физические нагрузки». Название было, пожалуй, очень смелым, т.к. книга написана через 6 мес после начала эксперимента в апреле 1994 года. Это штука очень интересная, может даже и в научном плане. Когда я бросил оперировать, спала физическая и эмоциональная нагрузка, я почувствовал, что быстро старею. Несмотря на занятия гимнастикой, бег и т.д. Много думал об этом, читал геронтологическую литературу. Так появилась гипотеза старения как постепенного угасания всех функций.

Три компонента старения. Первый – это программа. Природа, к сожалению, интересуется животными, пока они воспроизводят потомство. Потом живите как хотите, сколько удастся. Запрограммировано уменьшение потребностей, и не только сексуальных, но и всех других. Все потребности уменьшаются.

Второй фактор – «накопление помех» после болезней и т.д.

Третий – детренированность. На нем остановлюсь.

Функциональный белок определяет количество функции. На мышцах – это элементарно, но можно проследить и на синапсах в нейроне, и на надпочечниках. А белок – это такое хитрое соединение, которое распадается подобно изотопу. Прошел период полураспада – и половины нет. Он может быть от нескольких минут до нескольких месяцев. Стимулом для синтеза нового функционального белка является сама функция. В то же время величина ее зависит от количества белка. Здесь очень четкая математическая модель.

Представьте, потребности уменьшились, помехи накапливаются, функция уменьшается, а это приводит к уменьшению количества функционального белка, что в свою очередь еще снижает функцию, и т.д. до какой-то минимальной функции, которую человек вынужден осуществлять, пока он жив. (Причем в наш век НТП она достигла такого минимума, что можно в постели лежать 4–5 лет, содержать маленькое сердечко.) В том же направлении влияет общество: уменьшилась функция – меньше платит. А потом, не дожидаясь старости, вообще спишет на пенсию. В результате – ещё меньше стимулов, меньше функции. Все эти порочные круги замыкаются и ведут к ускорению старения.

Препятствовать этому нужно физической работой. Люди, у которых есть огород, занимаются этим, хотя и сезонно. А сезонность – опасная вещь, поскольку детренированность развивается буквально в течение 3 месяцев. Летом поработал, а к весне уже инфаркт. Противостоять нужно идеей в коре мозга, которая может замедлить угасание биологических потребностей, запустить синтез белков через физическую нагрузку.

Надо было подсчитать, прежде всего, сколько же нужно нагрузки. Мои прежние занятия – 1000 движений плюс бег 2 км – это 400 ккал. Основной обмен, по поверхности тела, у меня был 1500 ккал. Дополнительно хождение, хирургия давали около 200. В итоге получалось немного больше 2000 ккал. Я прикинул, сколько тратит энергии обезьяна, сколько абхазский долгожитель. По часам, по нагрузкам получается около 1000 дополнительных ккал в день. Тогда я разработал новый комплекс: увеличил бег до 5–6 км, количество движений с 1 до 4 тыс., применил гантели. И по этому графику занимаюсь без малейших пропусков, даже с опережением, уже 2,5 года.

– А сколько времени это занимает?

3 часа в день. Поскольку я люблю информацию, то стараюсь совмещать. Просыпаюсь в 6 часов, включаю Би-Би-Си и 30 минут делаю гимнастику. Также и вечером – смотрю программу украинских новостей, CNN, «Час пик», программу «Время» (фильмы смотрю редко) и параллельно занимаюсь гимнастикой. Купил плейер для ходьбы. Потери времени минимальные.

Кровяное давление за время занятий снизилось до 110–120/60–65. По УЗИ по расчетам до начала занятий у меня минутный объем был 3,8 л, через полгода уже 5,5 л (в покое, без нагрузки). Натренированное сердце дает некоторую избыточную циркуляцию: меньше начали зябнуть ноги, ускорилось периферическое кровообращение, вообще самочувствие значительно улучшилось. Ощущение старости исчезло.

Все шло хорошо, но случился конфуз. У меня, как Вы, наверное, знаете, электростимулятор уже 11 лет, увеличенное сердце и аортальный склеротический порок, правда, маленький – градиент по УЗИ всего 35 мм рт.ст. И вот зимой я перенес грипп, не очень тяжелый. Гимнастику не делал всего 2 дня. К тому же была очень морозная и снежная зима, и я сократил дистанцию. Весной почувствовал, что мне стало тяжело бегать. Я регулярно делаю обследование (2 раза в год УЗИ и рентген, раз в год – биохимия), и вот при последнем обследовании оказалось, что заметно расширилось сердце, немного увеличился градиент на клапане, хотя минутный объем и фракция выброса остались такими же. Я испугался и в сентябре перестал бегать, перешел на ходьбу. Правда, объем упражнений увеличил, но соблюдаю такие интервалы между ними, чтобы не было одышки. Так я хочу предотвратить перегрузку сердца. Поэтому мой эксперимент вступил в новую фазу: калории те же, но темп замедлил. Не знаю, чем это кончится. Если дилатация будет нарастать, придется еще снижать нагрузку и все может пойти прахом. В целом же эксперимент, считаю, удался, и я его буду продолжать. Хотя, наверное, многие назовут меня сумасшедшим.

– Надеюсь, что не назовут. Дай Бог Вам удачи!

Да, да, пусть дает! Попробуем «остановить мгновение», как хотел Фауст. Хотя бы на несколько лет. Жить все-таки интересно, даже когда старость, если ее не ощущаешь.

Ноябрь 1996 г.