Никита Борисович Маньковский

Никита Борисович Маньковский родился в 1914 году в Киеве. После окончания Киевского медицинского института в 1939 г. поступил в аспирантуру. В сентябре того же года призван в армию, где до начала Великой Отечественной войны служил военным врачом, затем преподавателем Киевского Военно-медицинского училища. С 1941 по 1945 г. - в действующей армии, был командиром медсанбата, начальником отдела полевого эвакопункта. С 1945 г. - сотрудник Киевского психоневрологического института, затем - доцент кафедры нервных болезней КМИ (1948-1950), ректор Черновицкого медицинского института (1950-1955), старший научный сотрудник отдела клинической неврологии Института физиологии АН УССР (1955-1959), проректор по науке и заведующий кафедрой нервных болезней КМИ. С 1964 г. по настоящее время творческая и научная деятельность связана с Институтом геронтологии АМН Украины, где работал заместителем директора по научной работе, руководителем клинического сектора и заведующим отделом клинической физиологии и патологии нервной системы.

Доктор медицинских наук, профессор, Заслуженный деятель науки Украины, лауреат Государственной премии Украины.

Основные научные исследования связаны с изучением функциональных изменений нервной системы в процессе старения человека, особенностей развития, клинического течения, дифференциальной диагностики и лече¬ния болезней нервной системы у людей старших возрастных групп. Основатель новой отрасли отечественной науки - нейрогеронтологии и нейрогериатрии.

около 300 научных работ, в т.ч. 9 монографий. Создатель большой научно-медицинской школы, руководитель 13 докторских и 57 кандидатских диссертаций.

– Глубокоуважаемый Никита Борисович! Многим читателям, надеюсь, известно, что Вы – представитель знаменитой династии невропатологов, что Ваш отец – корифей отечественной медицинской науки, академик Борис Никитич Маньковский, интеллигент в самом высоком значении этого слова, европейски образованный человек. Поэтому свой первый вопрос я задам не о родителях, а о Вашем деде Никите Ивановиче. Кем он был, помните ли Вы его лично?

Помнить деда я не могу, так как он умер в 1912 г., а я родился в 1914-м. Умер в возрасте 72 лет, по-видимому, от инфаркта – за ломберным столом, играя в преферанс. К этому времени он был уже в отставке, а до того, после окончания Медико-хирургической академии в Санкт-Петербурге, всю жизнь прослужил военным врачом в русской армии. Дослужился до действительного статского советника (что соответствует нынешнему генерал-майору), за что был лично удостоен потомственного дворянства с присвоением этого титула всем последующим поколениям. Закончил службу дед в возрасте 60 лет в должности начальника Военно-санитарного управления Виленского военного округа. Со слов бабушки, коллеги характеризовали его как либерала, пользовавшегося заслуженной любовью, в т.ч. и среди рядового состава. Основной его медицинской специальностью была терапия.

– Ваш отец был единственным в семье?

Нет. У деда было трое детей. Старший сын – мой отец, медик, как вы уже отметили; младший преподавал математику в гимназии и умер сравнительно молодым, дочь окончила известные Бестужевские курсы в Санкт-Петербурге, дававшие высшее образование женщинам, и вышла там замуж за филолога, как и она сама, Константина Андреевича Шинкаренко, украинца по национальности. Они уехали в Барнаул, где тетка стала преподавать в гимназии русский и французский языки. После рождения первого ребенка (а всего их было у нее трое) ушла с работы и все время посвятила семье. Ее муж также работал преподавателем, а затем стал директором І барнаульской гимназии. Примерно в 1923–1924 г. они переехали на Украину, где жила вся родня мужа.

– Почему Ваш отец учился в Германии? Разве в России в то время было плохое медицинское образование?

Во время революции 1904–1905 гг. мой отец участвовал в студенческих выступлениях, за что был отчислен из Киевского университета Св. Владимира, причем без права восстановления. Тогда дед отправил его в Лейпциг, где он поступил на IV курс медицинского факультета местного университета. После окончания университета отец в течение года стажировался в известной клинике Сальпетриер в Париже у Пьера Мари – ученика знаменитого профессора Шарко. Возвратившись в Киев, отец сразу стал доцентом кафедры неврологии Киевского университета

– Ваши школьные годы проходили в первые годы Советской власти. Хотя прошло очень много лет, вероятно, то время помнится?

Начал я свою учебу еще в детском саду, прекрасном частном детском саду с хорошим подбором преподавателей. Оттуда поступил сразу в 3 класс 45-й Опытно-показательной школы, находившейся в сохранившемся до сих пор здании на углу Пушкинской и бульвара Шевченко. Школа была очень интересной, в ней работали замечательные учителя, пользовавшиеся в городе заслуженной славой. Прежде всего, это преподаватель математики Федор Михайлович Чепиков – широко образованный человек, жесткий, требовательный, но справедливый, которого все мы уважали и очень любили. Русский язык и литературу читала Анна Пантелеймоновна Снежкова, также «бестужевка», с глубоким филологическим образованием. Уроки она посвящала, в основном, истории русской и мировой литературы. Отсюда, наверное, моя ранняя любовь к книгам, в частности, французской литературе, которую мы читали уже в 5–6 классе. Школа была семилетней, и после ее окончания я поступил, в соответствии с тогдашним стремлением молодежи к овладению техникой, в Киевский техникум электросвязи. Оттуда перешел в электромеханический техникум, по окончании которого в течение года работал электромонтером в экспериментальных мастерских при Киевском политехническом институте. Затем я стал студентом факультета электротехники этого же института.

– Поразительно! Воспитываясь в семье потомственного врача, Вы не пошли в медицину. Как же получилось, что, поступив в Политехнический, Вы все же стали врачом? Это что – активное влияние отца?

Ни в коем случае. Отец сказал, что выбор профессии – мое дело, и предоставил мне возможность самому определить место учебы. Как я уже говорил, в те годы было модно быть инженером, и я сознательно пошел в технический вуз. Проучился там два курса. Как-то раз случайно попал на заседание Киевского общества хирургов, которое вел Алексей Петрович Крымов, заведующий кафедрой факультетской хирургии. Меня это увлекло, и я впервые задумался о медицине как о будущей специальности. К тому же я был в курсе всех медицинских вопросов, поскольку жил в доме, где постоянно говорили о медицине, обсуждали проблемы неврологии и т.д. Кафедра отца работала очень интенсивно, почти весь состав ее входил в редколлегию журнала «Современная психоневрология», единственного в те годы издания такого профиля. Работа над журналом вплоть до рассылки происходила, в основном, у нас дома, и я с детства находился в этой творческой атмосфере.

Все это начало отвлекать меня от техники, и, окончив второй курс КПИ, я вместе с товарищем решил перейти в медицинский институт. Это не составило тогда большой проблемы. Нам зачли все общие предметы типа философии, истории ВКПб, а специальные мы сдавали в течение первого года обучения. На втором курсе я был уже настоящим студентом-медиком, работал в научном кружке при кафедре биохимии, которой руководил профессор Фомин, ученик А.В.Палладина. Кафедра была хорошо организована, я бы сказал, очень дееспособна. Интересно, что старшим лаборантом тогда на ней работал Ростислав Всеволодович Чаговец, будущий академик, племянник крупнейшего физиолога, одного из основателей мировой электрофизиологии, возглавлявшего в те годы кафедру физиологии. Вскоре, в связи с преклонным возрастом, он оставил это место, и по конкурсу заведующим был избран Д.С.Воронцов. Помню, как перед одной из лекций в аудиторию вошел Даниил Семенович, всегда несколько угрюмый человек, и сказал: «Хочу сообщить вам печальную весть. Умер Иван Петрович Павлов». К тому времени мы уже были в значительной мере знакомы с учением Павлова.

– Уже многих гостей нашей редакции я спрашивал о Киевском мединституте 30х годов, о том, какой дух царил в его стенах, какими были студенты и какими – профессора. И знаете, ответы были разные. Что помнится об alma mater Вам?

Это было великолепное высшее учебное заведение, оборудованное современной аппаратурой, имеющее достаточные возможности приобретения импортных реактивов. Педагогический процесс отличался глубокой теоретической подготовкой студентов и, благодаря наличию большого числа крупнейших специалистов не только Украины, но и Советского Союза, высоким уровнем воспитательной работы. В то время большую роль в образовании играло Студенческое научно-медицинское общество, почти при каждой серьезной кафедре работали научные кружки, способствовавшие расширению кафедральных образовательных программ, знакомившие студенчество с монографической литературой – и отечественной, и зарубежной. Уровень кружков при кафедрах физиологии, биохимии, нормальной анатомии, нервных болезней и др. был очень высок. Большинство из профессоров названных кафедр заканчивали учебные заведения или стажировались за рубежом и были широко образованными людьми. Например, М.С.Спиров, великолепный педагог, интересно вел кружок, уделяя большое внимание не только собственно морфологии, описанию структуры органов тела человека, но и их эволюции. Филогенез и эволюция развития функциональных систем и органов всегда были во главе угла, что оживляло в общем-то сухую описательную науку и приближало получаемые студентами знания к запросам практического врача...

Я до сих пор храню в памяти яркие воспоминания о целом ряде руководителей кафедр, которые являют классические образцы ведения педагогического процесса и современной трактовки актуальных проблем, касающихся различных дисциплин. Прежде всего, это лекции Д.С.Воронцова, ученика знаменитых физиологов М.Е.Введенского и А.А.Ухтомского, по электрофизиологии. Проблема эта освещалась чрезвычайно интересно, с проведением экспериментов. Лекционным ассистентом моего курса, кстати, тогда был Филипп Николаевич Серков, ныне академик.

Классическими были лекции академика М.М.Губергрица по пропедевтике внутренних болезней на ІІІ курсе. Блестящий лектор, в совершенстве владевший литературным украинским языком, он приковывал внимание слушателей. Послушать его лекции приходили студенты других факультетов. Макс Моисеевич был прекрасным диагностом, и мы с удовольствием посещали его клинические обходы. Переход на IV курсе на кафедру факультетской терапии, которую возглавлял академик Н.Д.Стражеско, определял наш профессиональный рост в области терапии. Каждая лекция Николая Дмитриевича была школой врачебного мышления, искусства постановки диагноза и широкой палитрой современнейших методов терапии различных внутренних заболеваний. Он был своеобразным педагогом, лекцию читал обычно два часа без перерыва, но настолько увлекательно, что никто и не думал возражать. Стражеско часто опаздывал минут на 20–30, находясь при этом у себя в кабинете, поэтому незаметно «прихватывал» время следующей лекции. Студенты были очень довольны. Экзамен по факультетской терапии я сдавал самому Николаю Дмитриевичу. Обычно он принимал экзамен у нескольких человек, остальное время ходил по аудитории и слушал, как сдают другим профессорам. Беседовали мы долго, минут 30, причем, в основном, не по «билету», а по общетерапевтическим вопросам, которые казались ему важными. У меня осталась самая светлая память о нем, его уникальной интуиции, огромном клиническом опыте, умении творчески мыслить, иллюстрируя это в процессе разбора больных на лекциях.

Также памятны лекции по инфекционным болезням профессора А.М.Зюкова. Такого блестящего лектора я, пожалуй, никогда больше не слышал. Анатолий Матвеевич доносил свои мысли до слушателей без каких-либо вводных, вступительных замечаний, каждая лекция, по сути, была монографией, посвященной той или иной патологии или иному клиническому вопросу, например, иммунитету.

Очень интересным и своеобразным преподавателем был Алексей Петрович Крымов. Уже пожилой человек, лекции он читал обычно сидя в большом вольтеровском кресле. Иногда он вставал, подчеркивая то или иное положение. Возле него на специальном рулоне, который постепенно разворачивал один из ассистентов, размещались отдельные тезисы лекции. Это был прообраз сегодняшних слайдов (ведь специальной техники для демонстрации иллюстраций тогда не было). Он также был блестящим клиницистом, часто при освещении проблем хирургии касался смежных вопросов терапии, сердечно-сосудистой деятельности и т.д., что не было свойственно хирургам того времени.

Из крупных ученых, которых мне довелось тогда слышать, не могу не вспомнить и профессора С.Д.Шахова, заведующего кафедрой гистологии. Неординарный человек, прекрасный лектор, Семен Дмитриевич очень живо освещал такую в общем суховатую дисциплину, как микроскопическое строение тканей. Цветными мелками на обычной доске он сам рисовал клетки, связи между ними, органами и т.д.

На многих кафедрах была великолепно представлена история дисциплины. Например, в кабинете Н.Д.Стражеско, куда нас специально приводили как в музей, стены были увешаны гравюрами, фотографиями, иллюстрировавшими развитие терапевтической науки у нас и за рубежом. Подобные «галереи» были и у А.П.Крымова, и в большом кабинете моего отца. Этот исторический компонент неизменно вызывал повышенный интерес студентов, расширял их кругозор, побуждал к знакомству с оригинальными произведениями классиков.

– По окончании института Вас оставили в аспирантуре при кафедре физиологии. Почему физиологии, ведь Вы, наверняка, хотели быть клиницистом? Или я ошибаюсь?

Я действительно хотел быть невропатологом, но при этом полагал, что серьезная работа в области неврологии невозможна без глубокого знания физиологии. Поэтому аспирантуру считал этапом, необходимым для дальнейшей врачебной работы.

Я уже упоминал, что во время учебы занимался в научном кружке по биохимии. Со временем я начал также работать при кафедре физиологии. Темой моей работы было изменение содержания витамина С под влиянием различных режимов жизни животного в различных отделах центральной нервной системы. Работа эта одновременно была сопредельна с интересами неврологии, физиологии и биохимии. Таким образом, во время учебы в институте я уже активно занимался научной работой, причем в основном в области теоретических дисциплин. Поэтому после окончания института я был рекомендован в аспирантуру по кафедре нормальной физиологии.

Кстати, мой отец в 1914 году, будучи уже доцентом кафедры неврологии Киевского университета, поехал на годичную стажировку в Цюрих, в Институт физиологии и морфологии нервной системы, руководителем которого был классик мировой неврологии Монаков. Думая о будущей клинической деятельности, отец счел необходимым глубоко изучить микроскопическую структуру центральной нервной системы. В то время морфология была базисом, основой основ, ведь функциональное направление в биологии и медицине начало формироваться позже.

Но проучиться в аспирантуре я успел целых ... три недели. 18 сентября 1939 г. меня как не служившего и имевшего отсрочку на время учебы в институте, мобилизовали в Красную Армию. И с сентября 39 г. по август 45 г. я прослужил в армии. Начал службу младшим врачом полка, участвовал в т.н. «польском походе» – операции по «освобождению» западных областей Украины. Затем меня перевели в Киевское военно-медицинское училище, где я читал курсы инфекционных болезней и неврологии.

– Насколько мне известно, Вы провели в действующей армии всю войну – от начала до конца. Расскажите о своих военных годах. Сегодняшнему поколению, родившемуся в последние десятилетия прошлого века, трудно даже представить, что такое война, настоящий голод, постоянная физическая опасность и т.п., чего в обычной мирной жизни не бывает...

В начале войны училище передислоцировали в Свердловск, а через 12 дней всех молодых преподавателей заменили пожилыми, а нас отправили в различные части. Я попал на формирование 363-й стрелковой дивизии в Камышлове под Свердловском, и уже в конце октября нас перебросили под Москву, где развивалось наступление немцев. Наша дивизия внесла свой вклад в разгром гитлеровцев под Москвой. Был осуществлен прорыв сходу, и врагу пришлось отступить на 60–120 км от столицы. Тогда я впервые увидел большие поля сражений с подбитыми танками, пушками, огромным количеством трупов. Наша дивизия практически полностью была укомплектована сибиряками, которые сражались очень здорово, я бы сказал, самозабвенно. Среди них было много отличных стрелков, разведчиков и т.д.

Я продолжал службу в одной и той же дивизии – командиром медико-санитарной роты при медсанбате, затем командиром медсанбата. В марте 1942 г., когда было введено звание гвардейских частей, наша дивизия стала именоваться 22-й Гвардейской стрелковой дивизией. В середине 43-го она была переформирована со своим командованием во 2-й Гвардейский механизированный корпус. В конце года меня назначили начальником 1 отдела 168 полевого эвакопункта 2-й Гвардейской армии, которой командовал известный тогда, очень талантливый и толковый генерал Крейзер (рано, к сожалению, умерший), пользовавшийся большой любовью в частях. Я отвечал за эвакуационную работу всех госпиталей армии (а их было около 25). Так, в одной армии я прослужил всю войну до контузии в марте 1945 г. во время боев под Кенигсбергом.

– Тяжелая была контузия?

Взрывной волной меня швырнуло на какую-то бетонную конструкцию. Контузия была тяжелая, с переломом костей таза. Несколько недель я пролежал в Каунасе, затем меня переправили в Москву, в госпиталь на базе Центрального института травматологии, начальником которого был академик Н.Н.Приоров. В апреле ко мне приехала жена, тоже врач (моя соученица по мединституту), и стала просить у Приорова разрешения перевезти меня для дальнейшего лечения в один из госпиталей Киева. Приоров сказал, что это было бы неразумно, поскольку мне нужно пройти специальное 3-месячное вытяжение, иначе я буду ходить как утка. Жена сказала, что я не артист балета, что мы это переживем, и добилась моей эвакуации в киевский эвакогоспиталь, размещавшийся в нынешнем здании Минздрава. Там я пролежал с 30 апреля до конца июля 45-го. Здесь консультировали мои учителя, в частности, хирург профессор Дудко Николай Емельянович. Вспоминаю такой случай, который произошел там. Однажды в палату вошла санитарка и сказала: «До вас хтось прийшов, каже, що з медінституту». Это оказался завкафедрой нормальной анатомии профессор Михаил Сергеевич Спиров, интеллигентнейший и культурнейший человек, хотя и весьма своеобразный. Узнав, что один из его учеников находится в госпитале, он счел необходимым посетить меня. Не скрою, я был очень польщен этим визитом.

В июле меня перевели в другой госпиталь, на ул.Саксаганского, 75. После выписки я получил ІІ группу инвалидности, с которой пребывал в течение 4 лет, а потом как-то перестал ее подтверждать и все забылось.

– Как сложилась Ваша судьба после войны?

В конце 1945 г. начал работать младшим научным сотрудником в Киевском психоневрологическом институте. В 1948 г. после защиты кандидатской диссертации на тему «Инфекционные поражения спинного мозга: патологическая анатомия и некоторые вопросы физиологии» меня перевели ассистентом кафедры нервных болезней Киевского мединститута.

– Большой период Вашей жизни связан с медицинскими вузами. Уже в 35 лет Вас назначили директором (так тогда называлась должность нынешнего ректора) Черновицкого мединститута, затем Вы были заместителем директора Киевского мединститута. Расскажите о своей педагогической работе, нравилось ли общаться со студентами?

В конце 1950 г. Управлением высших учебных заведений Минздрава мне императивно было предложено принять место директора Черновицкого мединститута. На встречу с областными партийными и советскими органами я ехал с тяжелым сердцем, но, когда прибыл в Черновцы, мне там очень понравилось – культурный, уютный, компактный, очень зеленый городок, типичный западноевропейский. Проработал я там до 55-го года. Стал заниматься докторской диссертацией, и это позволило мне обратиться в Минздрав с просьбой о возвращении в Киев, поскольку в Черновцах отсутствовала современная база, необходимая для научной работы. Получив разрешение, я «сдал» директорское кресло профессору М.М.Ковалеву, а сам занял по конкурсу место старшего научного сотрудника в Институте физиологии им. А.А.Богомольца АН УССР.

В 1959 г. после защиты докторской диссертации, опять-таки по настоянию Минздрава, стал проректором Киевского мединститута, а с 1961 г. еще и заведующим кафедрой нервных болезней, которой до этого руководил мой отец.

Я очень любил педагогическую работу, необходимость оставить ее была огромным препятствием, когда возник вопрос о моем переходе в Институт геронтологии. Я боялся оказаться отлученным от педагогического процесса, очень грустно было расставаться с alma mater, но перевесила интересная перспектива заняться проблемой возрастных изменений нервной системы, изучением особенностей течения нервных заболеваний в пожилом и старческом возрасте. В свое время я познакомился с классической монографией А.А.Богомольца, основоположника отечественной геронтологии. Именно эта книга, рассказывавшая о первых шагах, фундаменте новой медицинской дисциплины, стала побудительным мотивом моего интереса к геронтологии и, в последующем, решения о переходе на новое место работы. Привлекли меня и широкие возможности для научно-исследовательской работы, подготовки молодых научных кадров, которые в мединституте в то время были все же ограниченны.

– В Киевском мединституте Вы были и студентом, и профессором. Какие перемены произошли за эти 30 лет?

Если сравнивать Киевский мединститут периода моей учебы и в годы работы, то сравнение это будет явно в пользу 30-х. В конце пятидесятых – шестидесятые годы институт стал сугубо учебным заведением, а вот научный процесс, тот неповторимый дух лидерства, присущий, скажем, всему терапевтическому циклу дисциплин, представленному такими корифеями, как Стражеско, Губергриц, Маньковский, Зюков, Соколов и другие, исчез. Их лекции были глубже, давали широкое представление о состоянии мировой науки. Наряду с уходом того поколения, губительные последствия имела и печально известная борьба с космополитизмом. Во время этой кампании под прицелом оказалось большое число ведущих специалистов по невропатологии, поскольку развитие этой отрасли медицины было немыслимо без изучения достижений и использования опыта западных ученых. Помню, «компетентные органы» обвинили одного невропатолога в том, что на 3–4 страницах журнальной статьи он умудрился десять раз упомянуть фамилию поляка, работавшего во Франции, Бабинского. Они не понимали, что это было не цитирование автора, а ссылки на широко известный симптом, присущий тем состояниям, о которых шла речь.

– Как получилось, что Вы пришли в Институт геронтологии? Считаете ли его главным местом своей профессиональной карьеры?

Трудно сказать, не знаю. Под влиянием Н.Д.Стражеско, М.М.Губергрица и моего отца еще в мединституте я взялся за глубокое изучение патогенеза и клиники ревматических поражений нервной системы, что и стало темой моей докторской диссертации. Тогда это было сравнительно новое направление в неврологии. Кроме того, как врач я вел большую практическую работу в Октябрьской больнице, консультировал в различных клиниках, что давало мне и обширнейший клинический материал, и возможность частого общения с корифеями нашей медицины, руководившими в те годы этими клиниками. Изучая неврологические проявления endocarditis septica lenta, я соприкоснулся с септическими процессами, часто консультировал в единственном в Киеве септикологическом отделении в Октябрьской больнице. Все это мне очень помогло, дало большой ничем не заменимый опыт.

– Чем, с Вашей точки зрения, объясняется широкая известность, популярность и высокий авторитет Института геронтологии в мире?

Во-первых, это научное учреждение было единственным в СССР в своей области. Поскольку решения об открытии организаций такого рода принимались тогда в Москве Минздравом Союза и Отделом науки ЦК КПСС, то логично выглядело бы его создание в Москве или, например, Ленинграде. Однако же, Институт геронтологии был открыт в Киеве. Такое решение было продиктовано, по-видимому, тем, что именно здесь работал фундатор этой новой отрасли медицины А.А.Богомолец. Надо отдать должное первому директору академику Николаю Николаевичу Гореву, который, формируя Ученый совет института, привлек к работе в нем крупнейших клиницистов и теоретиков. Среди них были академики Г.В.Фольборт, А.П.Крымов, Б.Н.Маньковский, Л.И.Медведь, которые и определяли становление института как организационной и научной единицы. Это нашло свое отражение и в структуре, где были представлены три крупнейшие направления – клиническое, экспериментально-теоретическое и эпидемиолого-гигиеническое. Без этих трех китов дальнейшее развитие геронтологии было бы невозможным. Терапевтическое направление возглавил академик Д.Ф.Чеботарев, ученик Богомольца и Стражеско, ортопедию и травматологию – проф. Е.П.Подрушняк, ученик А.Г.Елецкого, неврологию – проф. А.Я.Минц, ученик Б.Н.Маньковского, блестящий невропатолог и отличный организатор. Теоретическая медицина была представлена самим Н.Н.Горевым, корифеем патофизиологии, выходцем из школы Богомольца, блестящим биохимиком проф. Б.И.Гольдштейном. По инициативе Л.И.Медведя были созданы научные лаборатории гигиенического направления: физиологии и гигиены труда (проф. Н.К.Витте), медицинской демографии и статистики (к.м.н. Н.Н.Сачук), а позже и другие, которые работали в тесном взаимодействии.

Большой удачей для института стало то, что лабораторию физиологии возглавил Владимир Вениаминович Фролькис. Это был гениальный, не побоюсь этого слова, ученый с широчайшим диапазоном знаний, блестящей эрудицией, тонко чувствовавший современные тенденции в науке и создавший свои новые направления в геронтологии. Благодаря ему теоретические разработки Института велись на совершенно новом, очень высоком уровне. Чисто умозрительные, описательные, логические построения А.А.Богомольца, основанные на изучении долгожителей Кавказа, он развил и на основании строгого научного анализа заложил фундамент изучения важнейших проблем геронтологии – возрастных изменений функционального характера и изменений, свойственных тканям, клеткам, иммунологическим процессам и т.д.

По инициативе Н.Н.Горева и Д.Ф.Чеботарева Институт сразу же, с момента основания, установил тесные корреспондентские связи с ведущими геронтологическими центрами Европы и США, в частности, с центрами в Балтиморе, Лондоне и др., и, таким образом, мы влились в мировую семью геронтологов, что позволяло поддерживать высочайший уровень исследований.

– Каким Вам представляется будущее института? Нет ли опасности, что с уходом таких корифеев, как Владимир Вениаминович Фролькис, Институт будет постепенно утрачивать завоеванные позиции? Уж очень ярким было 20–30-летнее прошлое...

(После паузы) Вопрос очень трудный и ответственный. Не хотел бы говорить об Институте в целом, но думаю, что его теоретический сектор, в котором живы традиции, подходы и научная идеология В.В.Фролькиса, продолжает развивать его теории и гипотезы. Это обусловливает дальнейшее поступательное движение вперед теоретического крыла Института, во всяком случае, в ближайшее десятилетие. Работой ряда отделов руководят ученые, «с пеленок» воспитанные Владимиром Вениаминовичем,– Владислав Викторович Безруков (физиология), Олег Константинович Кульчицкий (биохимия), Александр Яковлевич Литошенко (молекулярная биология). Ученик знаменитого патофизиолога Н.Н.Зайко академик Г.М.Бутенко возглавляет исследования, посвященные важнейшей фундаментальной проблеме – возрастной иммунологии.

Надеюсь, что с уходом ветеранов не потерпит существенного урона и клинический отдел Института. Так, терапевтическое направление возглавляет сейчас ученик Д.Ф.Чеботарева академик Олег Васильевич Коркушко – достаточно эрудированный и теоретически подготовленный тем же В.В.Фролькисом, с успехом продолжающий изучать проблемы стареющего организма. Отдел неврологии трансформировался сегодня, по сути, в три самостоятельных научных единицы, которыми руководят мои ученики: отдел физиологии и патологии подкорки под руководством проф. И.Н.Карабань, отдел возрастных изменений нервной системы, которым руководит проф. А.М.Полюхов, и отдел, изучающий особенности реабилитации, во главе с проф. С.М.Кузнецовой. Несомненно талантлив и еще молод проф. Владислав Владимирович Поворознюк, руководитель ортопедического отдела, прекрасно эрудированный, умеющий удачно конструировать организацию исследований и готовить новые научные кадры.

В общем, мне кажется, по своим потенциальным научным возможностям Институт продолжает занимать достойное место в системе отечественной медицины. Хотя тяжелейшее положение с обеспечением современной аппаратурой, реактивами приводит к тому, что в своих исследованиях мы идем лишь вслед ведущим западным научным центрам. Особенно это касается исследований на молекулярном уровне и, безусловно, генетических факторов старения, что было заложено печально известными акциями в период борьбы с генетикой.

– Хочу задать вот такой вопрос. Невропатологи всегда отличались совершенно блестящей топической диагностикой с помощью лишь молоточка и иглы. Правда, к этому требовались фундаментальные знания и многолетний опыт клинициста. Не кажется ли Вам, что с появлением таких высокоточных и информативных методов, как компьютерная томография, ядерно-магнитно-резонансная томография, необходимость в таком врачебном искусстве отпала, и неврология стала похожа на все другие клинические дисциплины, в которых вся диагностика основана на инструментальном обследовании?

Напротив, современная техника только углубляет и уточняет наши клинические построения, является «строгим контролером» нашего клинического мышления и, подтверждая или опровергая наши концепции, способствует, в целом, дальнейшему развитию дисциплины. А на функциональном этапе формирования патологического процесса, при исследовании функционального взаимодействия различных отделов нервной системы никакие компьютерные исследования не заменят клинического обследования, тех же молоточка и иглы.

– Никита Борисович! Мне очень хочется задать несколько вопросов, касающихся Вашей работы в качестве консультанта IV Главного управления Минздрава СССР. Надеюсь, что Вы согласитесь ответить. Скажите, если необходимо было срочно доставить Вас в Москву, Вам давали персональный самолет?

В течение примерно 20 лет меня привлекали к лечебно-диагностическому процессу в отношении пациентов IV Главного управления Минздрава СССР, причем в случаях, когда речь шла о возрастном компоненте патологии. Я никогда не консультировал молодых людей, детей.

Только один раз на консилиум к М.А.Суслову я летал военным самолетом, в остальных случаях – обычными пассажирскими рейсами. Правда, эти вызовы всегда были срочными, так что вылетать приходилось ближайшим рейсом.

Думаю, что привлекали меня по инициативе Евгения Ивановича Чазова, которому меня рекомендовал академик Е.В.Шмидт и, возможно, другие московские невропатологи, с которыми у нас было тесное научное сотрудничество.

– Как относились к врачам-консультантам кремлевские небожители? Не доводилось ли Вам, знаменитому профессору, испытывать унижение? Если больной был не согласен с решением врачей, как поступали в этом случае? Кто вообще имел право решающего голоса в таких консилиумах?

В процессе обсуждения данных осмотра и результатов лабораторно-инструментального обследования, когда собирался только кворум профессоров, курировавших данную персону, никаких ограничителей не было. Все открыто высказывали свое мнение. Самым сложным было, действительно, общение с родственниками. Помню, ужасающе тяжело было контактировать с родственниками Суслова. Совершенно императивные заявления, некритичные суждения. Приходилось прикладывать массу усилий, чтобы продолжать разговор в спокойном тоне.

Вспоминается в этой связи и такой случай. В свое время А.Н.Косыгин перенес субарахноидальное кровоизлияние. Произошло это так. Алексей Николаевич был страстным любителем гребли и в выходные дни возле своей дачи совершал прогулки по Москва-реке на лодке с подвижными сидениями. На его счастье, сопровождали его опытные охранники на такой же лодке. Однажды они заметили, что Косыгин как-то странно наклонился, лодка перевернулась, и Алексей Николаевич исчез под водой. Охранники вытащили Косыгина на берег и здесь же сами произвели клиническое оживление. Развилась типичная картина оболочечного кровоизлияния. На следующий день были вызваны врачи из Ленинграда, Киева и, конечно, москвичи. Прежде всего, Е.И.Чазов поставил вопрос: нужна ли спинальная пункция? Клинический диагноз был поставлен с точностью 99,9%, но для подтверждения недостающей одной десятой пункция была необходима. Затем должно было последовать стандартное лечение. При обсуждении этих вопросов с пациентом (он был в сознании, совершенно адекватен, но страдал от сильнейшей головной боли) присутствовали его дочь, директор Центральной библиотеки иностранной литературы, с мужем – академиком АН СССР, специалистом в области теории функциональных систем, оба очень образованные и толковые люди. Зять спросил, можем ли мы дать гарантию того, что пункция не приведет к каким-либо побочным осложнениям. Я ответил «да», меня поддержал Шмидт, затем начальник кафедры неврологии Ленинградской Военно-Медицинской академии. Резюмируя, Чазов сказал, что никакой опасности нет. Здесь в дискуссию вступает дочь и категорически возражает против пункции, поскольку ее знакомый скончался «в результате этой процедуры». Чазов развел руками и предложил нам сформулировать свое отношение – в какой степени нужна пункция. Мы сказали, что необходимость абсолютна, поскольку без контроля спинномозговой жидкости нельзя проводить адекватное лечение. Родственники уехали, нас тоже отпустили, но из Москвы уезжать не разрешили. Утром снова собрали консилиум, уже в Кремлевской больнице. За это время больному стало гораздо хуже. Вот тогда у него уже были нарушения сознания, связанные с невыносимой головной болью. Мы снова заключаем, что пункция необходима, причем теперь не только с диагностической целью, но и с лечебной. Косыгин согласился, после этого уступили и родственники. Во избежание осложнений пункцию пригласили провести блестящего нейрохирурга, проф. А.Н.Коновалова. Он приезжает, пунктирует, конечно получает почти чистую кровь. Диагноз подтвержден, назначаем адекватное лечение, но нас не отпускают. На следующее утро вновь консилиум. Косыгин встретил нас и сказал (на тот момент он чувствовал себя уже гораздо лучше): «Как я был не прав, из-за моей дочери вам пришлось так долго здесь находиться».

– Кого еще Вам доводилось смотреть?

Моими пациентами, в какой-то степени, были М.А.Суслов, Л.И.Брежнев, Н.В.Подгорный, которых я неоднократно смотрел

– Наверное, в Вашей огромной врачебной практике были и ошибки. Расскажите, если можно, какой-нибудь запомнившийся случай.

Ошибки, безусловно, бывали, но, знаете, каких-то запомнившихся не было. Поэтому рассказать Вам о них не могу.

– Как Вы относитесь к тем кардинальным переменам, которые произошли в нашем здравоохранении за последнее десятилетие?

А разве к ним можно относиться иначе, чем отрицательно. Медицинская пом